6. Причины кочевнических нашествий
Особого рассмотрения заслуживает вопрос о причинах кочевнических нашествий, под которыми понимаются экспатриация и широкая экспансия номадов. Вопрос этот встал давно и поначалу вылился главным образом в две экологические теории.
Согласно одной из них, восходящей уже к Ибн Халдуну, далеко идущие военные предприятия номадов объяснялись недостаточностью пастбищ для возросшего поголовья стад (Ibn Kraldoun, 1958. Pt. 1, C. 177 ss.; Pt. 2. C. 386 ss.). Представляющаяся самоочевидной, эта теория затем не раз фигурировала в литературе, причем ее чисто экологическое объяснение (избыток скота) затем было дополнено демографическим (избыток людей). В таком виде оно было воспроизведено Марксом (Соч. Т. 8. С. 568) в его известном высказывании о причинах великого переселения народов. «Давление избытка населения на производительные силы заставляло варваров с плоскогорий Азии вторгаться в государства Древнего мира... То были племена, занимавшиеся скотоводством, охотой и войной, и их способ производства требовал обширного пространства для каждого отдельного члена племени... Поэтому избыточное население было вынуждено совершать те полные опасностей великие переселения, которые положили начало образованию народов древней и средневековой Европы». Понятно, что эту теорию не следует абсолютизировать. У одних кочевников сохранялся больший земельный простор (см., например: Григорьев, 1904. С. 59 о номадах Южной Сибири; Шевченко-Красногорский, 1910. С. 175, о туркменах), у других – меньший, из-за чего они действительно обращались к военной экспансии (например, аравийские бедуины аназа, в конце XVIII – начале XIX в. вытеснившие сперва в Сирийскую пустыню, а затем в Верхнюю Месопотамию другое бедуинское объединение – шаммаров – Boucheman, 1934. С. 22; Montagne, 1932, С. 167; Oppenheim, 1939. S. 68 ff.). К тому же действовали определенные механизмы поддержания равновесия между средой и ее обитателями: например, продажа кочевниками значительной части скота, когда возникала угроза перегрузки пастбищ. Но в целом изложенная точка зрения подтверждается тем фактом, что даже в очень большой временной перспективе при экстенсивном скотоводстве кочевников поголовье их стад в пределах определенной территории оставалось стабильным. Так, у хунну на территории современной Монголии на душу населения приходилось в среднем 19 голов скота, а у монголов в 1918 г. – около 18 голов (Таскин, 19-68а. С. 41 сл.). Изложенная теория сохраняет авторитетных приверженцев в науке (Barth, 1964. C. 113 ff.; Planhol, 1968. C. 15, Roth, 1986. C. 63 ft).
Если адепты этой экологической (или эколого-демографической) теории видят источник экспансии номадов в их процветании, то сторонники противоположной экологической теории – в их бедствиях. Согласно этой точке зрения, крупнейшие миграции, а вместе с ними и завоевательные войны номадов, подчас принимавшие характер цепной реакции, вызывались длительными засухами в степях и полупустынях из-за резких климатических изменений если не
планетарного, то субпланетарного масштаба. Начало ей положили на рубеже нашего века, по-видимому, независимо друг от друга немецкий историк__(для Передней Азии) и швейцарский географ В. Брюкнер (для Евразии). У последнего, привлекшего данные естественных наук, она выглядела более убедительной. Собрав и сопоставив метеорологические, гидрографические и другие сведения за ряд столетий, он пришел к выводу, что в послеледниковой Евразии обнаруживаются периодические колебания климата, особенно дающие себя знать в ее континентальных областях. Им были выделены два таких цикла – 35-летний и более высокого порядка – в 4,5 столетия, с которым он связал массовые передвижения азиатских номадов (последняя работа: Bruckner, 1890). Близкие величины были получены русским ученым М. Боголеповым на основе сообщений русских и западноевропейских летописей о засухах, голодовках и вторжениях кочевых орд (Воголепов, 1907; Боголепов, 1908). Опираясь на эти выводы, географ П. А. Тутковский следующим образом сопоставил вековые минимумы осадков, а тем самым и засухи с варварскими, главным образом кочевническими нашествиями (Тутковский, 1915. С. 37): II в. до н. э. – ге-ты, III в. н. э. – гунны, VIII в. н. э. – венгры, XII в. н. э. – татаро-монголы. То же прослеживается на Ближнем Востоке: III в. н. э. – основание бедуинами у границ Византии и Ирана княжеств Гасанидов и Лахми-дов, VII-VIII вв. – экспансионистская активность аравийских племен в сопредельных странах Азии и Африки, XI в. – вторжение бедуинов в Северную Африку, и т. д. (Hitti, 1955. С. 81 et al).
Ситуация, при которой в неблагоприятных природных условиях в занятых кочевниками экологических нишах относительный мир сменялся военной активностью, может быть смоделирована на основе того, что известно о грабительских набегах кочевников в новое время. Так, у бедуинов Аравии и сопредельных арабских стран такие набеги часто вызывались именно экстремальными природными условиями, так как дожди выпадали неравномерно не только во времени, но и в пространстве. Поэтому племена, из-за засухи терявшие скот, вынуждены были грабить другие племена, оказавшиеся в более благоприятных условиях (см., например: Montagne, 1947. С. 80). У кочевых племен Южного Ирана набеги и грабежи обычно шире распространялись в тяжелые для номадов летние месяцы, когда в связи с засухами выгорала трава на пастбищах и продукция скотоводства резко сокращалась (Иванов, 1061. С. 96), Напротив, набеги кочевых узбеков и казахов на земледельческие области Средней Азии совершались, как правило, в зимние месяцы, когда из-за гололедицы и снежных заносов не хватало кормов для скота и номады испытывали хозяйственные трудности (Ахмедов, 1965. С. 82).
Теория экологических бедствий как фактора кочевнических нашествий (хотя и не обязательно в форме цикличности таких бедствий, которую нельзя считать доказанной) получила очень широкое распространение. Американский энвиронменталист Э. Хантингтон развил взгляд, по которому «большинство вторжений кочевников в Европу в ранний период христианской эры может быть поставлено в связь с возрастанием сухости» (Huntington, 1940. С. 507), То же мнение было высказано АТойнби (1935. V. 5. С. 15). Итальянский востоковед Д. Каэтани (Caetani, 1911. V. I. C. 396 seg.) создал схему последовательных выселений семитских народов из Аравии вследствие изменений в ней климатических условий.
В литературе, в том числе и отечественной, прошла длительная полемика о том, высыхает ли Срединная Азия и если высыхает, то как – непрерывно или циклично (библиография основных работ: Мурзаев, 1952. С. 184: Гумилев, 1970. ?. 88 сл.; Златкин, 1971. С. 131; Khazanov, 1984. С. 87 it). В недавнее время активный сторонник этой теории Л. Я. Гумилев, развивая некоторые мысли Г. Е. Грумм-Гжимайло и В. Н. Абросова, заметно ее усовершенствовал. Он, видимо, правильно заключил, что развитию кочевого хозяйства и быта способствуют – каждое по своему – и усыхание, и увлажнение аридной зоны. А стало быть, нашествия номадов в одних случаях были результатом высокого потенциала их обществ (так, Монголия не могла бы стать гегемоном множества стран Евразии, если бы в XII в. располагалась в бесплодной пустыне), в других же – следствием усыхания, пришедшей в степь беды (результатом чего было, например, стихийное переселение калмыков в низовья Волга в XVII в. (Гумилев, 1966а; Гумилев, 1966а; Гумилев, 1966в; Гумилев, 1967).
Между тем внимание исследователей привлекали и другие возможные причины кочевнических нашествий. Так, арабские завоевания объясняли поисками военной добычи и преимуществами приспособленной для этого военной организации, религиозным энтузиазмом в сочетании со слабостью покоряемых государств, оскудением из-за упадка транзитной торговли и поэтому опять-таки поисками добычи и т. д. (см.: Dormer, 1981. С. З ff.). Наконец, в 1957 г, немецкий арабист К. В. Бутцер впервые предложил комплексное решение вопроса: первоначальный стимул к нашествию дают изменения в экологии, но затем начинают действовать другие – социальные и политические – факторы, которые и становятся непосредственной причиной поисков кочевниками «обетованной земли»
(Butzer. 1957. С. 367 ff.). Именно с таких позиций А. М. Хазанов обстоятельно показал причины монгольских завоеваний. Экологическая ситуация играла свою роль, но обусловливала нашествие не прямо. Относительное перенасыщение страны скотом и людьми вызывало борьбу за пастбища и необходимость упорядочить кочевание. Это усиливало тенденцию к социальной стратификации и политической централизации, что в условиях кочевого общества требовало также и усиления внешнеэксплуататорской деятельности и в конечном итоге – завоевания (Khazanov, 1980). Дальше пошел Ф. Доннер, который в своем исследовании причин ранних арабских завоеваний свел их к одним социальным условиям: процессам политогенеза, требовавшим от правящей исламской верхушки распространения своей гегемонии за пределы Аравии и интеграции кочевого и оседлого- населения, а также к торговым интересам, потенциалу новой идеологии, интересам самих кочевников (Dormer, 1981. С. 251 ff., 268 ff.). Эколого-демографические факторы Доннер полностью отвергает, считая, что Аравия во времена возникновения ислама располагала хорошими ресурсами; между тем, как мы видели, начальный толчок мог быть дан не только кризисом, во и процветанием. Видимо, все же ближе к истине комплексный подход к вопросу, хотя в разных конкретно-исторических условиях могли преобладать разные как экологические, так и социальные причины нашествий. Для понимания причин успеха завоеваний важен также учет баланса противоборствующих сил. Недаром римские владения в Африке на протяжении всего своего существования успешно противостояли натиску кочевников, ослабленной Восточной Римской империи или Ирану это удавалось намного хуже, а раздробленной Руси в случае с татаро-монголами не удалось совсем.
3. Грабительские набеги
Наиболее распространенным видом военной активности кочевых скотоводов были грабительские набеги, с объектами и мотивами которых мы уже познакомились выше. Специфическими отличиями этого вида войны были, во-первых, захват движимого имущества без претензий на недвижимое и, во-вторых, стремление обойтись без кровопролития или малой кровью. Убийство в набеге могло повлечь за собой кровную месть и намного увеличивало вероятность ответного набега. Поэтому если не обходилось без схватки, то нападавшие часто старались лишь обезоружить или ранить противника (Irons, 1974. С. 644 об иранских туркменах; Sykes, 1907. С. 249 о бедуинах Аравии; Гаудио, 1985. С. 40 о туарегах Сахары).
Грабительские набеги различались между собой по масштабам – прежде всего числу их участников и организации предприятия, дистанции рейда, времени года, а также принятым в той или иной среде социокультурным традициям. Со всем этим в известной степени могла быть связана и тактика набегов.
Широко практиковались мелкие набеги, совершавшиеся силами нескольких десятков всадников. Чаще всего это были ближние набеги, происходившие во всякое время года, грабили, что могли, но чаще всего скот. Из-за малочисленности грабителей особенно большое значение придавалось скрытности приближения, внезапности набега, стремлению избежать столкновения.
В крупных набегах принимало участие несколько сотен или лаже тысяч всадников. Излюбленное время набегов по большей части зависело от цели грабежа. Так, племена, кочевавшие у северных границ Китая – от хунну до монголов, предпринимали дальние нападения на своих оседлых соседей лишь осенью, когда лошади отъедались, погода была прохладной, земледельческая продукция созревала, а женщины и дети работали на полях, не будучи защищены стенами (Jagchid, Symons, 1989. С. 24). Напротив, аравийские и сирийские кочевники отправлялись в дальние походы за скотом преимущественно весной и летом, когда можно было захватить крупные стада верблюдов, собранные у водоемов. Зимой они совершали рейды лишь с целью угона овец, так как только в это время года можно было найти для них водопои на обратном пути (Oppenheim, 1952. С. 139). Туареги же Сахары с ее особенно высокой аридностью любые дальние набеги имели возможность совершать только зимой (Rodd, 1926. С. 128).
Дальние набеги часто предпочитали ближним, чтобы затруднить ответное нападение. Туареги грабили Судан и Тибести, проходя огромные расстояния с ничтожными запасами воды и фиников или,же заранее устраивая тайные склады на пути (Lhote, 1955. С. 370). Арабские кочевники, отмечал Й. -Л. Буркхардт, «иногда предпринимают экспедиции против врага, шатры которого находятся на расстоянии десяти или двадцати дней пути от их собственных. Нередко аназа, стоящие лагерем в районе Хаурана, совершают набеги на район Мекки; или арабы зафир из района Багдада грабят аназа, стоящих в окрестностях Дамаска» (Burckhardt, 1831. C. 11; ср.: Musil, 1908. С. 369). Казахи предпочитали грабить скот не только в других родах, но и в других уездах (Гродеков, 1889. С. 144). В такие набеги в степях брали с собой заводных лошадей, иногда также верблюдов, груженых водой, пищей и фуражам; в пустынях отправлялись на верблюдах, часто подвое на одном животном. Сидящие сзади считались помощниками, и назначение их было самым различным. В одних случаях они только стерегли верблюдов, пока активные участники нападения отгоняли скот, в других – сразу же захватывали и угоняли чужое стадо, в то время как их товарищи задерживали погоню. У бедуинов зимой и весной, когда по дороге можно было найти водопои, сидящие сзади нередко вели в поводу лошадей, чтобы пересесть на них в случае сражения или спастись бегством при провале всего предприятия (Doughty. 1888. V. I C. 334, Hess, 1938. С. 99).
Хотя отличительной чертой всех грабительских набегов было стремление захватить добычу, избежав кровопролитного сражения, естественно, что участники крупных военных предприятий опасались открытых столкновений меньше, чем участники мелких рейдов. Туркменские аламанщики, иногда собиравшиеся целым войском в 2-3 тыс. человек, избегали укрепленных городов с сильными гарнизонами, но могли ворваться в небольшой город через открытые в базарный день ворота или напасть на охраняемый караван (Росляков, 1955. С. 46). Участники крупных казахских набегов также нападали на среднеазиатские города и русские пограничные пункты (Толыбеков, 1971. С. 284). В Южном Иране даже в середине XX в., в период ослабления центральной власти, грабительские отряды из среды кашкайцев и других местных племен не опасались жандармерии и даже регулярных войск (Иванов, 1961. С. 97-98).
Организатором мелкого набега мог быть любой опытный человек, более крупного – глава или признанный военачальник родоп-леменного подразделения, например, казахский батыр, туркменский сердар, афганский сархан, арабский акыд и т. д. Вокруг них собирались добровольцы из разных родов и даже племен, но бывало и так, что для участия в крупных предприятиях объединялись группы кочевников каждая со своим предводителем во главе. Мелкий набег мог возникнуть спонтанно и самочинно, решение о крупном набеге нередко принималось советом старейшин или другим авторитетным органом (например, у туркмен или казахов - Гродеков, 1883. T. I. С. 56; Паллас, 1773. T. I. C. 579-580). Вероятно, такой порядок установился уже в глубокой древности. Лукиан Са-мосатский приводит такой ответ скифов одному из боспорцев, жаловавшемуся на скифских грабителей: «они не высылаются по общему решению, но каждый из них занимается грабежом на свой страх и риск ради прибыли; если кто-нибудь из них попадается, то ты сам властен наказать его» (Латышев, 1893. Вып. 3. С. 558).
Организаторы набегов преследовали несколько целей. Первой из них было обогащение. У бедуинов военачальники выбирали первыми и, в зависимости от принятых в племени обычаев, получали при разделе добычи в одних случаях несколько долей рядовых участников набега, в других – десятую часть, четверть или треть захваченного, иногда – всех лошадей или беговых верблюдов. Больше обычных были также доли помощников предводителя и казначея, который вел строгий учет награбленного (Burchard, 1831. С. 114, 240, 243-244; Doughty, 1888. V. I. С. 251, 334; Jaussen, 1908. С. 168). У туркмен «предводители аламанов получали двойную долю добычи по сравнению со всеми остальными участниками» (Брегель, 1961. С. 157). У племен Южного Ирана доля предводителей, по разным данным, составляла от десятой до пятой части добычи (Иванов, 1961. С. 87). У туарегов Сахары, по некоторым сообщениям, захваченную добычу распределяли вожди (Daumas, 1845. С. 331).
Однако не меньшую, если не большую, роль, чем прямое обогащение, играло социальное продвижение умелых и удачливых организаторов грабительских набегов, коль скоро такие набеги имели огромное значение в жизни кочевнических обществ. Как показал В. Я. Владимирцов (1934. С. 74-75), монгольские нойаны получали власть не в качестве старших в роде, а прежде всего как сильные и ловкие степные хищники, удальцы, багатуры. По С. М. А6-рамзону (1971. С. 166-167), киргизские военачальники-батыры, поначалу обладавшие подлинной властью только во время военных действий, постепенно оттеснили на задний план родовых старейшин. У туркмен «удачливые предводители аламанов высоко поднимались в хивинском государстве, становились крупными сановниками, племенными вождями» (Росляков, 1955. С. 49). У арабских кочевников многие шейхские и даже эмирские дома были основаны военачальниками-акыдами. Наиболее известен пример самого могущественного эмирского дома Сирийской пустыни в XIX – начале XX в. – Шааланов, родоначальником которых был прославленный акыд, сумевший занять место главного шейха сильнейшего из аназских племен – руала (Musil, 1928. С. 50).
Рядовых участников набегов также привлекали в них самые разные причины. Для обедневшего кочевника успешный набег был способом быстро поправить свои дела, к которому прибегали настолько охотно, что отдельные бедняки, не имевшие верхового животного или оружия, даже занимали их на издольных условиях. Например, у сахарских туарегов были люди, которые систематически снабжали неимущих участников набегов беговыми верблюдами или оружием, получая за это свою долю – абеллаг (Lhote, 1955. С. 869,371). Сходный порядок существовал у туркмен: одна из иранских хроник рассказывает о салорской верхушке, что «туркмены (племен) теке, сарык, имрэли и алиэли приходят к ним, одалживают у них коней и оружие... и половину (добычи) отдают на их долю» (Иранские источники... С. 227). То же зафиксировано у казахов (Вяткин, 1947. С. Г21).
Но и для рядовых участников набегов грабительские предприятия очень часто были делом не только материальной выгоды, но и социального престижа. Молодой человек, в особенности юноша, завоевывал себе этим признание и уважение окружающих, а зрелый воин поддерживал свой общественный статус. У северных сомалийцев военные набеги на галла даже имели своего рода ритуальный характер, будучи обязательным элементом инициации при переходе в категорию воинов (Lewis, 1955. C. 105). У бедуинов Аравии, Сирийской пустыни и Иракского междуречья юноша, не зарекомендовавший себя должным образом в грабительских походах, рисковал не найти себе жены, а человеку, раз-другой уклонившемуся без достаточно веских причин от участия в таких походах, женщины могли в знак позора привязать к шатру черный флаг (Niebuhr, 1780. V. 2. С. 139; Burton, 1893. V. 2. C. 101, Musil, 1908. C. 373). У кашкайцев также многие юноши не могли жениться, не совершив какого-нибудь дерзкого грабежа (Demorgny, 1913. С. 93). У таурегов Сахары лишь участники грабежей могли привлечь к себе благосклонное внимание женщин – и как «настоящие мужчины», и как люди, имевшие возможность одарить своих подруг захваченными в набегах украшениями (Lhote, 1955. С. 369). То же отмечено у туркмен (Гродеков, 1883. T. I. C. 49). У казахов до вхождения их Орд в состав Российской империи, а подчас и позднее только постоянный участник грабительских набегов мог рассчитывать на подлинный почет (Толыбеков, 1971. С. 343).
И организация грабительских набегов, и участие в них имели еще один социальный аспект – снижение внутригрупповой напряженности. М. С. Иванов (1961. С. 96-97), сталкивавшийся с кашкайскими грабежами в 1940-х годах, писал о них: «Недовольство рядовых кочевников и их материальные затруднения и нужды, особенно усиливавшиеся в неблагоприятные годы, племенная верхушка стремилась направить на путь грабежей и набегов... Таким путем ханы укрепляли свою власть и влияние среди рядовых кочевников, получали дополнительное средство их подчинения, а также использовали набеги и грабежи для своего обогащения». Некоторые исследователи даже видят основную сущность грабительских набегов кочевников в механизмах редистрибуции скота (Sweet, 1974. С. 274 ff.; Bonte, 1977. С. 46), или добычи вообще (Не-гря, 1981. С. 103). Это, несомненно, преувеличение, но военный грабеж и в самом деле играл свою роль в перераспределении жизненных ресурсов не только между разными группами номадов (экологически-обусловленная сторона дела), но и внутри этих групп (его социальная сторона). Не случайно у лучше всего изученных в этом отношении туарегов Сахары и бедуинов Аравии, наряду с обычными малыми и большими грабительскими набегами существовали также ежегодные так называемые церемониальные, или ритуальные, набеги непременно под предводительством официального главы племени (Rodd, 1926. С. 109; Sweet, 1971. С. 280).
Обычаи, принятые в грабительских набегах, насколько можно судить по имеющимся данным, существенно различались в разных регионах кочевого скотоводства. Номады засушливого пояса Евразии в средствах не разбирались: не только захватывали скот, пленных и другую добычу, но и жгли поселения, уничтожали посевы, прибегали к обману и вероломству, не опасались убийств. Уже в хуннское время китайские сановники обращали внимание императора на то, что кочевники «не придерживаются правил приличия и не соблюдает данного слова» (Таскин, 1973. С. 149). В одном из китайских источников рассказывается, что хунны, совершив набег на ухуаней, угнали в плен много женщин и детей и передали их родственникам, чтобы те приходили с выкупом. У явившихся забрали выкуп, а самих их не отпустили обратно (Таскин, 1984. С. 297-298). Я. И. Гродеков, характеризуя туркменские алама-ны, особо подчеркивает доходящее до клятвопреступлений вероломство их участников (Гродеков, 1889. T. I. C. 49), а ААРосляков приводит типичные примеры их жестокости, в том числе и по отношению к старикам и старухам (Росляков, 1955. С. 44-45). То же известно о крымско-татарских набегах на Россию, Литву и Польшу в XVI-XVH веках (Collins, 1975. С. 8 ft).
Менее однозначна картина грабительских набегов кочевых туарегов. Авторы второй половины XIX – начала XX в. отмечают, что во время нападений на кочевья и селения грабители не брали в плен соотечественников-туарегов или арабов и даже отпускали их на свободу без выкупа; в соответствии с предписаниями шариата не портили пальм и посевов и не отравляли колодцев. В то же время они не обеспечивали неприкосновенности женщин, сдирали с них украшения и даже одежду. По мнению арабов, они не всегда надлежащим образом обеспечивали безопасность сдавшихся в плен и отдавшихся под их покровительство и, что еще важнее, -послов. Отмечается, что грабители-ахаггары более рыцарственны чем участвующие вместе с ними в набегах амгиды и высказывается предположение, что в прошлом, когда воинами были только ахаггары, порядки были благороднее и честнее (Rodd, 1926. С. 187 Я., 236; Lhote, 1955. С. 369 ss.).
Если сопоставить набеги сахарских туарегов с набегами аравийских бедуинов, то это предположение представляется не лишенным оснований. Бедуины делали четкое различие между набегами на равных – такие же «благородные» бедуинские племена и другими набегами. Применительно к первым существовал своего рода кодекс чести. Не разрешалось нападать после полуночи и перед рассветом, нахватывать верблюдов, принадлежащих гостям и остановившимся в кочевье торговцам или ремесленникам, забирать всех верблюдов, оставляя жертвы нападения без всяких средств к существованию, и т. д. Женщины и дети, а также сдавшиеся в плен и обратившиеся с соблюдением положенного ритуала к кому-нибудь из напавших с просьбой о покровительстве пользовались безусловной неприкосновенностью. По свидетельству одного из лучших знатоков бедуинского быта первой половины XX в. Х. Р. П. Диксона, известен только один случай нарушения бедуинами этого рыцарского кодекса: когда в 1920-х годах ваххабитские фанатики-ихваны совершали набеги на Ирак, Кувейт и Трансиорданию, они не останавливались перед истреблением женщин и детей (Dickson, 1951. С. 347 Я.). Другое дело – ограбление не равных по общественному статусу, «неблагородных» – полукочевников, полуоседлых, оседлых, проходящие караваны. В отношении них эти правила (или по крайней мере многие из них) не имели силы (Swett, 1971. С. 274, 280).
Чем объяснить такое различие характера набегов в двух крупнейших массивах кочевого скотоводства? Едва ли только причинами социального порядка: описанного кодекса придерживались не отдельные «рыцари», а целые верблюдоводческие (причем именно верблюдоводческие) племена. Скорее всего причину следует искать в экстремальной экологии пустынь и полупустынь, условиях существования в которых требовали особых приспособительных обычно-правовых механизмов. Какую-то роль могли играть и отдельные гуманные нормы ислама (возникшего, кстати сказать, по соседству с пустыней). Но вряд ли эта роль была велика: арабские бедуины до второго десятилетия нашего века были не лучшими, если не худшими мусульманами, чем туркмены или казахи.
По имеющимся данным о туарегах и особенно о бедуинах, у которых грабительские набеги совершались вплоть до XX в. и описаны профессиональными этнографами, можно составить представление о некоторых конкретных деталях этого института. Участники обсуждали предстоящее мероприятие и произносили священную клятву, обязывавшую их помогать друг другу и по справедливости разделить добычу. По тем или иным знамениям старались предугадать исход, приносили умилостивительные жертвы. У бедуинов перед походом мылись, стирали рубахи, в ночь накануне отъезда воздерживались от полового общения, так как «нечистый»« не должен был участвовать в набеге. Переход старались совершить как можно более скрытно; у туарегов встретившихся на пути заставляли следовать за собой или убивали. Если приходилось проезжать через чужие кочевья, их обитателям обещали долю добычи. При успехе набега вперед высылался вестник радости, чтобы женщины, готовясь достойно встретить мужчин, выщипали волосы на теле. Благополучное возвращение праздновалось всем лагерем. Приносили благодарственные жертвы предкам, делили добычу, пировали, женщины плясали и пели военные песни. С грабительскими набегами, как и со всяким важным видом деятельности, была связана обширная и детализированная терминология, например, нападать утром, днем или ночью, вблизи или издали и т. п. (Doughty, 1888. V. I. C. 452; Musil, 1908. С. 393; Jaussen, 190& C. 164, 317; Hess, 1938. C. 98-99; Rodd, 1926. C. 190; Lhote, 1955. C. 369).
У туарегов пострадавшие стремились догнать грабителей (чаще это удавалось сделать у водоемов) и либо отобрать свою собственность обратно, либо хотя бы выторговать ее часть. Бывало, что делегация от пострадавших шла в кочевье грабителей и выговаривала себе возвращение на льготных условиях части похищенного (Lhote, 1955. С. 371). Такой же порядок известен у племен Фарса, у которых застигнутые с поличным грабители в большинстве случаев возвращали добычу, но требовали отступного – небольшой суммы денег под традиционным предлогом возмещения стоимости обуви, изношенной во время грабежа (Иванов, 1961. С. 1П).
были достаточно агрессивными. Как вы считаете, что заставляло их совершать частые набеги на соседей, чаще всего оседлых? 
. В Средней Азии сакам и массагетам подчинялись оседлая Фергана, Низовья Сырдарьи, Хорезм,пока Ахемениды не оттяпали. Смотрим Алтай - такая же байда: оседлые поселения находятся в явной зависимости от кочевников. Интересно также то, что кочевники скифо-сакского периода еще имели и собственные поселения,которые были и зимниками и местами ремесла и торговли - не могли тогда еще оторваться окончательно от оседлости, поэтому кочевали от весны до осени. 
Поэтому кочевники могли беспрепятственно оставить свой скот на младших членов рода и отправиться на общение с более слабыми земледельцами,многие из которых и на лошади слишком хорошо сидеть не умели... Грустно,но факт. А с учетом того,что стремена появились только в 5-6 вв. уже нашей эры оседлые были часто и вовсе плохими кавалеристами... 
?
) - и все...